LeNoir писал(а):
Но если Майки не знает, почему Лали выбрала его, то автор-то знает? Так почему?
Citron-El писал(а):
О да, автор знает))
У этой истории есть пара.
А вот и пара!
Сайд-стори к эпизодам
"Запретные темы" и
"Сhild of promise"Название:
Eulalie1.Элла – Лали – Лили – Загадка моя – Meuh koosh leuh.
Хотя ты молчишь, я слышу весну и колокола.
Весенние колокола звенят, когда смотрю на тебя.
Элли – Лали – Лили – Любовь моя – Ты слышишь колокола?
Хотя ты молчишь, я вижу, как розовеет твое лицо.
Твое лицо розовеет, когда я смотрю на тебя.
Элли – Лали – Лили – Не медли – Колокола звенят!
Только скажи, и этой весной я дам тебе свое имя,
Как давно уж отдал свое сердце. Не молчи!
Не молчи – Элли – Лали – Лили – Загадка моя...
Его руки дрожали, и он не поднимал их от клавиш. Последняя нота, стихая, вытащила из него душу. Клавиши были цвета слоновой кости, гладкие и светлые – как её кожа. Он с ужасом подумал о кольце в кармане своего жилета. Он не посмеет дотронуться до неё потными, дрожащими руками. Если, конечно, она скажет "да".
Если она вообще хоть что-то скажет.
Песни – нет, они не лгут, но всё приукрашивают. Он не слышал весенних колоколов. Он слышал только своё тяжелое дыхание, а еще – голос жалкого труса. Этот голос постоянно твердил: "Без шансов, Майк. Она может выйти за миллионера. Она слишком хороша для тебя. " Быть может – чистая правда. Скорее всего так. Но он не был трусом.
– Что такое "макушла"? – спросила она. – Что-то ирландское?
– Это значит, что мое сердце бьется для тебя.
Она улыбнулась.
– Это неправда, Майки.
Майки.
Детское имя.
Это должно было означать: "Тебе всего семнадцать, и я люблю тебя как брата, и я прощаю тебя, хоть ты и болван, и мне жаль тебя, поэтому я сделаю вид, что не слышала твоей глупой песенки". Он решил застрелиться. Впрочем, это в нем жалкий трус говорил. Лучше сбежать из дому. Уйти на войну! Завтра же.
Почему, черт побери, Америка ни с кем не воюет?
Придется ехать в Европу.
Придется...
– Твоей семье это не понравится, Майки.
– Что? – он в изумлении поднял глаза.
В ней всегда было что-то загадочное. Не только в обыденном смысле – сирота без прошлого. Она мало могла рассказать о себе в пять лет, когда война лишила её семьи.
Сама её красота вызывала чувство невероятного. У него перехватывало дыхание, когда он позволял себе подолгу смотреть – ладно, скорее тайком глазеть – на её губы, изогнутые, как древко лука, и лицо, будто выточенное из слоновой кости, и волосы, напоминающие цветом пламя, если смотреть на него сквозь бокал с красным вином.
Она была словно из другого мира. Её голос был пленительно мягким, глубоким, чуть хрипловатым – от него по коже бежали мурашки. А светлые голубые глаза, когда не прятались за медными ресницами, казались не по возрасту холодными и спокойными.
Он с легкостью поверил бы, что она умеет читать мысли.
– Элали, я не хочу жить без тебя. Я – я лучше пойду.
– Майки, – позвала она, и её ресницы опустились. Она снова занялась вышивкой на скатерти. – Грех так говорить. И ты знаешь, я ненавижу войну. Так что, не вздумай.
В уголках её губ пряталась улыбка. Щеки заливались румянцем. Он почувствовал слабость в ногах. Нетвердым шагом приблизившись к её креслу, он опустился на колени.
Может быть,"Майки" означало что-то еще.
– Ты можешь жить без меня. Ты
будешь жить без меня, если придется. Потому что ты сильный и храбрый. Что до колоколов – рановато, сам знаешь. И как я сказала, твоей семье это не понравится.
Она коснулась его щеки, гладкой и пока что незнакомой с лезвием бритвы. Нежно очертила линию скулы кончиками пальцев. Его будто молния в живот ударила.
– Мне всё равно, Лали! – он наклонился к ней, вцепившись в подлокотник. – Скажи, что ты выйдешь за меня... Скажи... Нет – стой. Я сейчас... – он в панике проверял карманы один за другим. – Иисус, Мария, Иосиф, да где же оно?
Она тихо рассмеялась.
– Оно тебе не нужно, Майки. Песни достаточно. Я выйду за тебя. Если ты захочешь – клянусь, выйду. Но не этой весной. И не следующей.
От её голоса, от этих слов у него закружилась голова. Клятва. Она дала ему клятву. От неё пахло миндальным мылом и хлопком. Её руки были нежными и прохладными. Одной она гладила его по щеке, другую он целовал – пальцы, ладонь, запястье...
– Когда, Лали? Когда?
– Когда-нибудь, Майки.
Кольцо так и не нашлось. Все-таки он был болваном. Он боялся, что она нарушит слово. Он бы не осудил её. Каждый год к ней сватались мужчины, которые были красивее его и в тысячу раз богаче. Он ничего не мог предложить ей кроме имени.
Этого, очевидно, было недостаточно.
Его семья порой обращалась с ней ужасно. Хуже, чем с прислугой. Каждое отвергнутое предложение вызывало бурю негодования. Мать изводила её упреками, называя высокомерной и неблагодарной. Старший брат, отвергнутый среди прочих, мстил по-своему: неприметными колкостями, едкими намеками, которые еще больше настраивали мать против неё. В те мрачные дни он не мог её защитить. Только утешить и развлечь.
Но этого, конечно, было мало.
Он был так юн, когда предложил ей бежать. Девятнадцать – он уже называл себя мужчиной. Но ветер в голове позволял ему уноситься в нелепые детские мечты. Освободить Ирландию, заработать миллион долларов, сделать свою жену счастливейшей из женщин, прославить её имя – таков был план в общих чертах.
Она от души над ним посмеялась.
– Устраивать революцию – это не профессия, Майки. Что ты умеешь? Играть на рояле. Ты мог бы играть, а я петь. Вот это дело.
Ему это показалось смешным.
Он был болваном. Ирландию не освободил – только по самые уши вляпался в неприятности. Миллионером не стал. Почему? А черт его знает. Не хватило везения. Жена прекрасно справлялась без него. Он был посредственным пианистом, а она пела, что райская птица. Её имя стало легендой. Новое имя, сценическое – не его.
Многое в ней оставалось для него загадкой.
Тысячи людей желали смотреть на неё, слушать её пение. И она принимала это как должное. Она говорила, что слава утомляет. "Спой мне, Майки", – просила она, когда утомление оборачивалось бессонницей. И он пел для неё, пел так, что вряд ли нашлось бы много охотников послушать, пел, пока жена не засыпала в его объятиях.
Он пытался быть сильным ради жены и дочери.
Но что-то оказалось сильнее его. Неудачи делали его мрачным. Он пил, чтобы развеять этот мрак. Пил, чтобы развеселиться. Пил в надежде, что жена не узнает, какие мысли приходят ему в голову, когда он трезв.
Но она, конечно, всё видела – её светлые глаза смотрели на него с выражением, которое он никогда не мог понять. Казалось, что она заглядывает ему в душу, не находя слов, чтобы выразить свое презрение.
Иногда он надеялся, что она решится уйти к другому.
Претендентов всегда хватало. С годами она стала еще прекраснее, словно алый бутон, который распустился во всей красе и источает сладкий, дурманящий аромат в полуденном зное. Граф, виконт, магнат – они слетались со всего мира, привлеченные её красотой. Он бы не осудил её. Но она оставалась верной слову, что дала ему однажды весной, когда церковные колокола славили их любовь. Наедине она по-прежнему называла его "Майки".
У него не было сил оттолкнуть её.
Он бежал, как трус.
Он хотел увидеть Ирландию. Освобождение оставалось для него мечтой, скрытой где-то за горизонтом. Но оказалось, что Ирландия – это любовь и память. Память о семье, о родном крае, о бабушкиных колыбельных и волшебных сказках. Война была чем-то противоположным. Война питалась ненавистью и кровью. Война предлагала нести смерть и страдания с гордостью и венчала героев коронами из костей.
Он хотел гордиться родиной своих предков. Но любовь запечатала в его памяти не Ирландию, а Бостон – город его детства, Нью-Йорк и все места, где он бывал счастлив со своей семьей. Он не мог гордиться тем, что делает для Ирландии, будучи трусом. Два года от него не было никаких вестей. Родные думали, что он мертв.
Когда он узнал, что дочь и внучка были в том проклятом поезде, казалось, что погасли солнце и звезды. Жена слегла. Она всегда была молчаливой – горе сделало её немой. Он неделями не слышал её голоса. Ничто не вызывало в ней интереса. Она ела только по его просьбе. Быть может, только поэтому горе и чувство вины не сломали его самого.
Он знал, что нужен жене.
В тот день, когда она впервые ему улыбнулась, он почувствовал себя так, словно выиграл войну. Она вообще была не из тех, кого легко рассмешить, но ему это удавалось. Даже в те черные дни, когда врач сказал: "Месяц, не больше". Её смех стоил миллион долларов.
Он так и не разгадал загадку - почему она выбрала его?
– Meuh koosh leuh, – сказал он, когда её глаза закрылись навсегда.
2. Когда для тебя сочиняют песню, это должно быть приятно, верно?
Музыка была приятной. Голос Майка тоже. И песня – в общем, неплохая, насколько могла судить Элали. Если бы только она не содержала признания в любви и тому подобной чепухи.
Последняя нота стихла, а вопрос с каждой секундой становился всё громче.
Вопрос гремел в тишине: "Что ты чувствуешь, Элали? Что? Что? Что?!"
Элали солгала бы не моргнув глазом. Потупила бы взор, как обычно, и лепетала о благодарности. "Ваше предложение делает мне честь, но..." Но в этот раз спрашивал Майк.
"Что ты чувствуешь, Элали? Что? Что? Что?!"
Правду сказать? У неё мурашки от сквозняка. Окно открыто настежь, а весна в этом году запаздывает. Ей не помешала бы шаль. Она как раз собиралась попросить Майка сходить за шалью, когда он сел за пианино и начал играть.
До этой минуты он был единственным человеком на свете, которого ей не приходилось обманывать.
Вот почему песня Элали не понравилась. Вот почему ей хотелось зажать уши ладонями и выбежать из комнаты. Каждой строчкой песня разрушала её дружбу с Майком. Песня требовала ответа.
"Что ты чувствуешь, Элали? Что? Что? Что?!"
Сказать правду, она едва сдерживала улыбку.
Майк сидел у окна. Его уши, чуть растопыренные, алели на свету. Впервые за долгое время день выдался ясный. И ей это нравилось – предчувствие лета в воздухе, запахи мокрого сада. И Майк, по-домашнему лохматый, раскрасневшийся. Он где-то успел загореть. Волосы цветом как одуванчики взъерошены, вьются от пота. Он словно бежал сквозь солнечный свет, бежал сквозь танцующие в воздухе былинки. Свет позолотил его кожу, а былинки пристали к лицу и рукам, обернувшись веснушками. В детстве Элали определяла по ним, что скоро наступит лето. Она не хотела обижать Майка.
"Что ты чувствуешь, Элали? Что? Что? Что?!"
Смущение. Сострадание. Жалость. Вина.
Элали догадывалась, что положено чувствовать. Но для неё это были только слова. Слова шелестели, как листья цветущей за окном яблони. Ветер срывал с яблони лепестки и швырял в комнату. Лепесток запутался у Майка в волосах.
"Что ты чувствуешь, Элали? Что? Что? Что?!"
Зудящее желание подойти и стряхнуть лепесток. И еще – хорошо бы кто-нибудь вошел сейчас. Это освободит её на время. Она придумает подходящий ответ – честный, ласковый, твердый.
"Нет, Майки, я не могу... я..."
Элали покраснела. С ней вечно так. Когда слова нужны, она не может их отыскать. Тиканье часов в коридоре казалось оглушительным. Время уходило мучительно быстро, как бывает, когда нужно выдержать экзамен. Майк по-прежнему не смотрел на Элали. Ждал.
"Что ты чувствуешь? Что? Что? Что?!"
Элали скучала по Майку. С ним было проще, чем с остальными. Не нужно было гадать, что он чувствует. Про таких, как Майк, есть пословица: "Парень носит свое сердце на рукаве".
Но его не было целых два года. Он уехал в Филадельфию учиться и работать в телеграфной конторе своего дяди. Он писал Элали, однако в письмах не было ни намека на свадебные колокола.
Месяц назад Майк вернулся. На голову выше себя прежнего, шире в плечах, серьезнее, молчаливее. Во всяком случае, с Элали он заговаривал редко. Её это устраивало. Она еще не привыкла к тому Майку, который вернулся.
Её Майк был мальчиком. Пятилетним "Как тебя зовут?" мальчиком с карманами, полными майских жуков. Мальчиком "Хочешь покажу фокус?" и "Только не говори маме!"
Если бы он сейчас вытащил из кармана жука, чтобы показать Элали, как потешно тот летает с привязанной к лапе ниткой, она испытала бы облегчение. Но он явно собирался вытащить из кармана что-то другое. Он боялся, что Элали откажется это принять.
Боялся до дрожи.
Как странно...
В детстве Майка мало что могло испугать. Разве что эта вечно раскаленная до красна женщина, его мать. Но её гнева боялись все. Даже отец Майка, который на войне побывал.
Может быть, стоит напомнить Майку о матери?
Миссис Б. песня о свадебных колоколах тоже не понравится. С тех пор, как мужчины начали смотреть на Элали по-особому, она зорко следила за сыновьями. Майк был её любимцем. Она тепло отзывалась о хорошей девушке, которая однажды сделает его счастливым и ("Дай Боже терпения бедной крошке!") более разумным. Когда миссис Б. говорила об Элали, в её голосе не было теплоты. Удивляться нечему. Сиротка-бесприданница – неудачная партия.
А Элали, к тому же, была нехорошей девушкой. Иначе она уже сказала бы Майку: "Нет".
Пусть кто-нибудь другой ему скажет. Пожалуйста.
– Твоей семье это не понравится, Майки.
– Что?
Майк бестолково вертел руками, будто забыл, зачем они нужны. Теперь у него горели не только уши, но и всё лицо. Элали едва не рассмеялась. Она узнала своего Майка. Упрямого, неуклюжего от смущения, рассерженного на самого себя. Казалось, он вот-вот топнет ногой и поклянется сбежать в Африку воевать с бурами против англичан.
Сколько Элали помнила, Майк хотел воевать. Так уж его воспитали. Если ты – мужчина, иди на войну. Если что-то не ладится, иди на войну. Пойдешь на войну, все будут смотреть на тебя с уважением. Элали это не нравилось. Она войну презирала. Ей не хотелось, чтобы Майк становился мужчиной – таким, как его отец. Патриотом. Таким патриотом, который сжигает твой дом, убивает твоих родителей и верит, что это правильно. Что это хорошо для Америки.
Майк был добрее отца. Но в детстве он вечно с кем-нибудь дрался. Слишком уж открытым он был. Говорил то, о чем другие боязливо помалкивали. Но это Элали нравилось. Потому она тайком чинила порванные рубашки и брюки. Когда синяки Майка бледнели, а царапины заживали – это ей тоже нравилось. Нравилось всегда быть с Майком заодно и хранить его секреты.
"Что ты чувствуешь? Что? Что? Что?!"
Бостон мог сгореть дотла, Элали было всё равно. Но только если Майки не пострадает. Вот честный ответ. Только вряд ли он утешит Майка. Он влюблен. Он хочет, чтобы Элали вышла за него замуж. Как же ему объяснить, чтобы он простил, поверил, понял?...
Элали могла ловко зашить рану, но со словами обращалась из рук вон плохо. Для таких, как она, и слов-то не придумано. "Калека" ближе всего. Так называют тех, кто потерял на войне что-то важное. Бывших солдат легко узнать по отсутствию рук и ног, а Элали...
Способен ли Майк понять, что она такое? Майк – солнечный мальчик. Он из другого мира. В его мире люди плачут и смеются в театре, радуются выигрышу в триктрак и огорчаются, не получив приглашения на званый обед. Они поют и танцуют, когда им вздумается, свободно гуляют по улицам и жалуются на дождь, который помешал им устроить воскресный пикник.
Нет, Майки не поймет.
Вот его отец, наверное, понял бы. Ведь он был там – он видел всё. Как разорвался снаряд. Как отец Элали накрыл её собой и прижал к земле. Как она потом выползла из-под него. Как стояла, оглушенная, так и не выпустив отцовской руки. Всё было в дыму, грохотали пушки, кони в испуге метались из стороны в сторону и топтали тела убитых и раненых. А ей было всё равно.
Иногда Элали думала – лучше бы ноги оторвало.
Ей говорили, что она должна радоваться, должна быть благодарной. А она не чувствовала ничего. В ней был только дым. Смутные движения в дыму, иногда – короткие яркие вспышки.
Как же неудачно, что Майки влюбился в неё.
Если он не отступится, то разозлит мать. А этого допустить нельзя. Это опасно. "Что с тобой не так, девочка, ума не приложу! У тебя сердца нет? Или ты сумасшедшая? Может, для твоего же блага нам следует отправить тебя в дом для умалишенных?" А потом пропал дневник – ледяной удар в живот, вспышка паники. Элали искала до тех пор, пока не убедилась, что дневник украли. Она писала по-французски. Но даже если вор не знал языка, он мог показать дневник тому, кто знал. Элали боялась об этом думать.
Дневник сочился ненавистью. На каждой странице – ненависть к войне и насилию.Ненависть к врагу.К этим патриотам, которые живут себе припеваючи, жалуются на дождь и ходят в театр. В театре они плачут из-за Ромео и Джульетты, которые только притворяются влюбленными, а ей говорят, что она должна радоваться и быть благодарной. Благодарной тем, кто решил, что это хорошо для Америки – убить её семью.
Элали знала, что ходит по тонкому льду. Ума она не лишилась, вовсе нет. Потому рано научилась скрывать свое увечье, не давала повода для подозрений, выжидала.
Наконец, решение пришло к ней.
Она согласится. Майк не натворит глупостей. И его мать ни о чем не узнает, потому что они будут держать помолвку в тайне. Год, два – сколько понадобится. Майки поймет, какая она, и сам передумает на ней жениться.
***
Майк не передумал.
Стоило ему увидеть Элали, его лицо озаряла улыбка. Он снова стал разговорчивым. Он без конца повторял: "Я так счастлив!"
Никого не удивляло, что он гуляет под руку с Элали и приглашает её танцевать. Она была воспитанницей в доме его родителей, а это нечто вроде сестры. Юноша проявляет галантность.Так казалось со стороны.
Обычно чужие прикосновения вызывали в Элали желание отпрянуть. Но в Майке всё еще было много от мальчика в полосатой пижаме, который приходил в её спаленку по ночам, чтобы рассказывать страшные истории о мертвецах. Элали прижималась к Майку – хотя истории ее забавляли, а не пугали, – потому что он явно наслаждался ролью храбреца. Она прижималась к нему и сейчас, потому что в его объятиях было уютно и безопасно. Прикосновения Майка напоминали прикосновения солнечного света.
Майк мечтал о том, о сём. То были юношеские глупости, однако Элали не мешала. Сама-то она вообще не умела мечтать о чем-то славном. Когда представляешь, что сбежишь из дома и бросишься с моста в реку, это ведь нехорошо, правда? Впрочем, рядом с Майком ее такие фантазии не посещали. Элали заглядывала в будущее, которое он рисовал, как в забавный роман. Конечно, она знала, что Майк вырастет из мечты, как вырос из матросского костюма, но было приятно подумать о чем-то хорошем для разнообразия. О свадебных колоколах, о том, как они с Майком будут путешествовать, о собственном доме, где никто не будет ею помыкать...
Элали давно сбежала бы от Белроузов, но она не умела жить одна. Она и со знакомыми людьми чувствовала себя не в своей тарелке, а незнакомцы её пугали. Она не понимала, чего от неё ждут. Не понимала, какие чувства прячутся за словами и поступками. Но Майки – у него чувства на лице. Он пел о них. Говорил о них. Он запросто ладил с людьми. Когда Элали болела, он брал ее зеркальце и пускал по одеялу солнечных зайчиков, а еще читал ей вслух рассказы Эдгара Алана По.
Поэтому Элали тогда поступила нехорошо.
Вечером к ней постучали. Элали похолодела – на пороге показалась миссис Б., а в руках у нее был злополучный дневник. "Это ради твоего же блага, девочка!" Вором оказался старший брат Майка. Если бы Элали не была калекой, она бы догадалась, что навязчивое внимание и покровительственный тон Джорджа – не проявление братской заботы. Но для оправданий было слишком поздно... По раскаленному лицу миссис Б. было понятно, что она всё знает. Про ненависть Элали к врагу, про увечье, про фантазии о реке. Миссис Б. сказала, что завтра Элали поедет в хорошее место, где за ней присмотрят.
Вот почему Элали в ту ночь сбежала с Майком, хотя и знала: он никогда не обретет счастья. Рядом с Майком она не думала про мост и реку. Рядом с Майком она чувствовала себя почти нормальной. Но это ведь не то, о чем все мечтают, правда?