Снова наступило лето и мысли автора вернулись к событиям лета, но не следующего, а предыдущего. Еще раз тот же самый рассказ, но такой, каким виделся прошлым летом. И, пожалуй, таким он мне нравится больше. В "момент моей нежности" вне конкурса.
Для души.Место действия: США, Чикаго
Время действия: лето 1934г
Автор: Анюта
Это был приятный сон: едва уловимый аромат женских духов, ласковые прикосновения к коже тонких пальцев и мягкий поцелуй в лоб, между бровей – как же не хватало в реальности подобной ласки.
Разбудили Луиса клавиши, их неприятно-фальшивое звучание.
- Фа-бекар здесь, - машинально поправил он очередную ошибку исполнителя и открыл глаза.
Здесь оказалось не совсем там, где он ожидал себя увидеть. Помещение заливал солнечный свет из высокого окна, в углу удобно расположилась ударная установка, а рядом с ней у стены за белоснежным инструментом сидел чернокожий парень с гнездом спутанных волос на голове.
- Уп-с, - застигнутый замечанием врасплох, парень вжал голову в плечи, - прости, я совсем забыл, что ты здесь спишь.
- Ничего, - Луис сел на кровати и завертел головой, - а где это я… сплю?
Помещение оказалось студией с высоченным потолком и крутой лестницей, и в ней был устрашающий беспорядок.
- В моей постели.
- Да? Почему?
- Эд притащил тебя сегодня ночью. Ты был немного не в себе, окровавленный весь.
- Эдвард? К тебе? Зачем? - захлебнулся вопросами Луис, припоминая ночные перемещения, - А ты кто, врач?
- Да, нет, - рассмеялся новый знакомый, - всего лишь барабанщик. Врачевал Эд тебя сам, а мне присматривать велел и не будить.
Луис дотронулся до повязки на голове. Значит, это был не совсем сон, и тонкие пальцы принадлежали его учителю, и запах тоже, пожалуй, и поцелуй... А он-то разнежился. И все-таки, как же раздражало это укороченное «Эд», то и дело спрыгивавшее с губ лохматого собеседника.
- Здесь удобнее было, чем у него наверху. Кровать хорошая, а мне и на полу нормально. Меня, кстати, Джейсоном зовут.
Луис поднял взгляд на верхний этаж. Там, напротив люстры, за обвешанными одеждой перилами угадывалась спальня.
- Ты хочешь сказать, - он даже не сразу смог озвучить свое предположение, таким нелепым оно показалось, - ты хочешь сказать, что Эдвард спит наверху?
- Нет, сейчас его дома нет, - по-своему понял вопрос Джейсон, - Обслуживает очередную светскую красавицу.
- Что значит, обслуживает? – Луиса передернуло от возникшей перед глазами картины.
- А ты не знал, что ли, что твой друг преподает фортепиано барышням с Мичиган-авеню? Судя по всему, они в восторге от его уроков. Целыми днями пропадает, репетировать приходится ночью. Зато и деньги хорошие, живем, как короли.
- И много вас тут живет, королей? – поинтересовался Луис, насчитав в убогой студии еще как минимум два обжитых местечка. По правде сказать, у него немного кружилась голова от разящего несоответствия новых сведений и своих представлений об Эдварде.
- Когда как, - Джейсон пропустил сарказм мимо ушей, - когда трое, а когда и восемь человек.
- И все музыканты?
- Почти.
- Играете джаз, конечно.
- Да. Сегодня вечером у Дойла играем.
- Ясно.
На самом деле ему было далеко не все ясно. Например, он не понимал, как целых пять лет не замечал подвоха. Все это время думал, что Эдвард на самом деле живет, как король, и в друзьях у него молодые люди, что отдыхают на белых яхтах, что ходить в оперный театр для него – самое обычное дело, и все в жизни ему доступно. А ему оказывается, даже встретиться с девушкой было негде. Зато можно было предположить, где и как они познакомились, и почему Эдвард не подходил к ней в опере. Мучительно стыдно, что он вчера вот так к ним ворвался.
- О чем задумался, как тебя там? – вторгся в его мысли Джейсон.
- Луи, - внимание Луиса вернулось к собеседнику.
- Как Сэчмо?
- Угу, - как же надоело постоянное сравнение с Армстронгом, - но я не играю джаз.
- Да, Эд упоминал, что ты – романтик. Пишешь музыку в старинном стиле. Говорил, все его ученицы без ума от твоих сонат, и мне рекомендовал разобрать для общего развития, но я, видимо, чего-то не понимаю. Объяснишь? Вот тут, например, - он ткнул пальцем в нотную строчку на подставке перед собой.
Луис подошел к инструменту и склонился над нотами, потом стянул сборник с подставки и взглянул на обложку. «Сонаты Льюиса Доккота» - гласил заголовок приличного печатного издания.
- Ну, надо же! Ничего не пропало, - он судорожно перелистывал страницы текстов, которые считал уничтоженными в последней ссоре с мамой. Все это писалось исключительно для себя. Писалось в попытке выразить, прочувствовать, понять. Собиралось, чтобы любоваться проделанной работой. Ему и в голову не приходило, что кому-то может быть интересно. Эдвард все собрал и использовал.
- Все в порядке? – осторожно поинтересовался Джейсон, - ты, кажется, плачешь.
- Да? – Луис провел по щеке забинтованной ладонью, - это от неожиданности. Что тебе объяснить?
- Вот здесь, - Джейсон открыл нужную страницу.
Разъясняя случайному ученику структуру произведения, Луис очень живо представлял себе большой зал светского дома, хрупкую девушку за роялем, и рядом с ней Эдварда, водящего пальцем по нотным строчкам. Он словно сам там присутствовал. Девушка играла неуверенно, медленно и с ошибками, а он терпеливо ставил ее руки в нужное положение.
Вечером Чикаго накрыло туманом. Молочным киселем растекся он по улицам, оставляя за собой мокрые холодные следы.
В заведении Дойла было сухо, душно и накурено. Это было одно из тех мест, где по вечерам собирались негры, чтобы отдохнуть и отвлечься. Многие из них отдавали почти весь свой дневной заработок за возможность послушать музыку, расслабляющую тело и укрепляющую дух. Луис устроился в самом темном углу и с любопытством наблюдал за приготовлениями на сцене. Первый раз он добровольно пришел слушать джаз, только ради Эдварда, а того на сцене и не было. Джейсон занял свое место за барабанами, за клавишами тоже оказался какой-то чернокожий музыкант, и на трубе солировал черный исполнитель, весьма известный, судя по восторженным возгласам встретившей его публики. Он поднес трубу к губам, и уверенный голос ее наполнил помещение. Так мог бы над пыльным городом пролететь степной орел. Звук раскинулся над головами, отразился от стен, вернулся и, сделав круг, повторил маневр. Все разом стихли. На третьем такте к трубе, раскачивая воздух, присоединилась ритм-секция: барабаны и клавиши. Опираясь на эти воздушные качели, труба взвилась с такой мощью и скоростью, что, продолжая аналогию с орлом, можно было бы представить эту птицу пикирующей на добычу. Трубач прекрасно владел техникой, и силы в легких ему было не занимать, он свинговал, пожалуй, почти так же мастерски, как Армстронг, но жестче, быстрее и агрессивнее.
Эдвард появился к середине первого квадрата, устало прислонился к боковине рояля и задумчиво крутил в руках саксофон, словно увидел его впервые. Впечатление это рассеялось, когда он заиграл. Белый музыкант прекрасно знал свой инструмент, в отличие от большинства собравшихся чернокожих слушателей. Саксофон стоил дорого, и услышать его в таком заведении, как это, было редкой удачей.
После трубы, чей металлический зов носился над залом подобно птице, голос саксофона зазвучал более приземлено и по-человечески. Эдвард играл с наслаждением, закрыв глаза и раскачиваясь под музыку. И то ли дело было в его исполнении, то ли в тембре самого инструмента, резонирующем в груди в том месте, где рождается звук, но Луису в мелодии почудился голос отца, такой, каким его хочет слышать каждый одинокий ребенок: уверенный, сильный и нежный. Даже удивительно, насколько по-разному может обыгрываться одна и та же песня. Трубач только что превратил ее в погоню и нападение, а Эдвард до краев наполнил любовью. Любовью к своему инструменту, к джазу, к собравшимся вокруг людям и к нему, Луису, в их числе и в отдельности.
Сердце Луиса открылось навстречу музыке и затрепетало. Оно не могло не ответить взаимностью. Так странно: он искал любви в идеальных образах, мечтал о чуде, а она все время была рядом. В чутком внимании к нему Эдварда, в интересе Рона, и даже мамино жестокое поведение теперь казалось наполненным любовью: она ведь тоже переживала за его судьбу. А он смотрел в другую сторону.
Ребята на сцене продолжали играть пьесу за пьесой. Воинственный голос трубы неизменно сменялся теплым дыханием саксофона. И в каждой ноте его Луису слышалось согласие. «Да» нападающей трубе, «да» его, Луиса, благодарности, «да» смиренное и «да» страстное, произнесенное шепотом и кричащее во весь голос, отчаянное, вынужденное «да». В какой-то момент Луису показалось, что Эдвард сейчас потеряет сознание – ведь нельзя же столько выдохнуть, и ни разу не вдохнуть.
Устал не только белый музыкант. Исполнители в джазе порой похожи на спортсменов, когда, мокрые от пота, напрягают последние силы, чтобы эффектно пересечь финишную черту, и никак не могут остановиться. Нет, нет, в этот раз со сцены никто не падал. Эдвард пошатнулся, правда, но вовремя ухватился за рояль, и пианист сразу же уступил ему свой табурет. Вполне вероятно, это было проделано специально, потому что, оказавшись за клавишами, хитрец выпрямился, отложил саксофон и, дождавшись, когда стихнет реакция публики, потянулся к микрофону:
- Еще минуточку, пожалуйста.
И снова, переждав:
- Мне бы хотелось, чтобы у каждого из нас была свобода заниматься тем, чего жаждет душа. Эта песня для тебя, Луи. Прости, если чем обидел.
Мелодия была струящаяся, откровенная и мягкая, как шелк материнского халата. Она вызывала в памяти образы из детства, а по ощущениям больше всего напоминала сегодняшний сон. Луис закрыл глаза и позволил шелковым звукам скользить по коже. «Да!» - с наслаждением запели чувства.
Когда же музыка стихла, и молодой человек открыл глаза, то обнаружил, что Эдвард смотрит на него, и все в зале смотрят на него, и… смеются? Нет, не смеются – пошловато пофыркивают. Чувственность музыкального послания прекрасно ощутили все. Истолковали, как умели. Кровь прилила к лицу, в ушах зашумело.
- Прости его, Луи, - скорчил томную физиономию толстяк за соседним столиком, - и он сделает с тобой все, что душа пожелает.
Луис вскочил, сжимая кулаки, и так и остался стоять.
Откуда-то сзади возникла Рамла и звучно припечатала болтуна лицом об стол. Мужчина поднялся было, чтобы дать сдачи, но тут же был облеплен сразу несколькими защитниками отважной женщины. Драка разрасталась. Луис оглянулся на Эдварда.
«Извини», - невинным жестом изобразил тот.
«Вот пройдоха!» - подумал Луис уже совершенно без злобы. Негодование быстро растворилось в сентиментальном настроении вечера, и он взглянул на дерущихся с умилением. Такие они - люди, с которыми он вырос. Эдвард их, кажется, любит.
Ученичество его на этом закончилось. Оно больше не привлекало. Да и совесть никогда не позволила бы Луису продолжать пользоваться опекой «папочки», у которого и так большая семья. Зато он вспомнил, что Рон предлагал ему работу в киностудии, и спустя какое-то время Эдвард получил приглашение на премьеру фильма, музыку для которого написал его ученик.